– Ну что ты опять начинаешь… – Станислав поморщился. – Зачем обострять? Лучше же помириться и не держать друг на друга зла.

– Знаешь что? – Злата медленно подошла к окну. – Иди к своей маме. Ешь её пироги. А меня уволь.

Господи, что это?! Злата застыла в дверях квартиры, не веря своим глазам.

– Что такое? Станислав протиснулся мимо жены с чемоданами. – Ох…

– Это… это что твоя мать устроила?! Голос Златы дрожал от возмущения. – Здесь же всё… всё по-другому!

Действительно, пока Злата с мужем были на отдыхе, свекровь сделала в квартире полную перестановку.

Злата осмотрелась, пытаясь сообразить, насколько всё плохо. Многих вещей она не находила. Больше всего беспокоило пустое место на стене там, где раньше висела картина. Выдохнув, она кинулась проверять содержимое шкафов.

 

– Ну, мама просто хотела как лучше…

– Как лучше?! Злата продолжала переходить от шкафа к шкафу. В них тоже обнаружилось немало пропаж. – А выкинуть половину моих вещей – это тоже «как лучше»? Где мамина картина? Где?!

– Какая картина? Станислав растерянно оглядывал незнакомую обстановку.

– Та самая! Которую мама нарисовала перед… Голос Златы дрогнул. – Последняя её картина! Где она?!

– Может, случайно…

– Случайно?! Злата резко обернулась к мужу. – Как можно выкинуть чужие вещи «случайно»? Твоя мать специально это сделала! Специально! Сначала командовала, как мне жить, теперь вот это! А ты… Ты снова её защищаешь?

– Злат, ну успокойся…

– Нет, это просто… Она замолчала, пытаясь справиться с подступающими слезами. – Знаешь что? Передай своей маме – пусть больше сюда не приходит. Никогда!

За окном догорал июльский вечер. Злата всё никак не могла успокоиться, меряя шагами перевёрнутую вверх дном квартиру. Нет, конечно, всё выглядело «красиво» — в духе Александры Тимофеевны. Шкаф теперь стоял у противоположной стены, диван развернули на девяносто градусов, даже шторы повесили новые. Кружевные. С ламбрекенами.

Три года они со Станиславом копили на первый взнос за эту квартиру, теперь выплачивали ипотеку. Злата помнила, как они с мужем часами спорили о том, какой диван купить — бежевый или серый, где повесить большое зеркало, куда поставить книжные полки. А теперь… Теперь чужой человек просто взял и перечеркнул всё, что они создавали вместе.

«Чужой человек». Злата горько усмехнулась. Если бы. Свекровь. Которая с самого начала дала понять: её сын достоин лучшего. Которая на каждом семейном ужине умудрялась вставить шпильку: то готовит Злата не так, то одевается слишком ярко, то работает слишком много. А уж когда узнала, что невестка не собирается в ближайшее время становиться матерью…

Станислав пытался лавировать между двух огней. «Мама, ну зачем ты так…» – говорил он после очередного «семейного» обеда. Но дальше этих вялых попыток дело не шло. Злата понимала: ему тяжело. Мать всё-таки. Одна его вырастила, на ноги поставила, в люди вывела. Но и её можно понять — она не девочка, а состоявшийся человек. Да, не печёт пироги по выходным и не готова пока менять карьеру на пелёнки. Но разве это преступление?

И вот теперь этот «сюрприз». Самое обидное — картина. Последний подарок от мамы, которой уже четыре года как нет. Наивный морской пейзаж, написанный дрожащей рукой. Не шедевр, конечно. Но самое дорогое, что у неё осталось. Было.

Неделя после возвращения выдалась тяжёлой. Станислав ходил как в воду опущенный, всё пытался помирить жену с матерью. Но каждый разговор заканчивался ссорой.

– Слушай, ну правда, давай завтра к маме сходим? – осторожно начал он за ужином. – Она пирогов напекла…

– Чудесно! Злата с грохотом опустила вилку. – Значит, к ней ты уже успел сбегать? И что, она хоть извинилась за то, что устроила?

– Ну… Она сказала, что хотела сделать нам приятное. Обновить обстановку.

– Обновить? Злата поднялась из-за стола. – Мы с тобой два года выбирали эту мебель! Помнишь, сколько денег на всё потратили? А эти светильники? Я их на распродаже ждала три месяца! И вообще, какое она имеет право выкидывать чужие вещи?

– Да ладно тебе, не всё же выкинула…

Чашка в руках Златы опасно задрожала:

– Стас, это наш дом. Наш! Каждая вещь здесь выбрана нами, куплена на наши деньги. А она просто пришла и… Да как она вообще посмела?!

– Мама просто…

– Что «просто»? – перебила Злата. – Просто решила, что может распоряжаться в чужом доме? Просто выкинула чужие вещи? Просто уничтожила последнюю память о моей маме?

– Ну что ты опять начинаешь… Станислав поморщился. – Зачем обострять? Лучше же помириться и не держать друг на друга зла.

– Знаешь что? Злата медленно подошла к окну. – Иди к своей маме. Ешь её пироги. А меня увольте.

Но через пару дней Станислав снова завёл этот разговор. И снова. Злата держалась. Но каждый раз это стоило ей всё больших усилий. А потом… Потом пришлось сдаться. Чтобы не разрушить семью. Чтобы не выбирать между мужем и собственной гордостью.

Александра Тимофеевна встретила их радушно. Засуетилась, стала накрывать на стол, приговаривая:

– Ой, как хорошо, что зашли! А я как раз пирожки с капустой сделала. Златочка, ты же любишь с капустой?

«Терпеть не могу капусту», — подумала Злата, глядя в чашку. Но вслух сказала:

— Спасибо, но я не голодна.

— Ну как же так, — засуетилась свекровь, подкладывая пирожок. — Совсем отощала, в чём душа держится.

Ключ от квартиры свекрови жёг ладонь. Злата стояла перед дверью, чувствуя, как колотится сердце. Три месяца прошло с того злополучного возвращения из отпуска. Три месяца она терпела эти воскресные чаепития, эти пирожки с капустой, эти взгляды, от которых внутри всё переворачивалось. И каждый раз, каждый чёртов раз она видела на стене пустое место, где раньше висела мамина картина.

«Кошку надо покормить», — напомнила она себе. Александра Тимофеевна укатила в санаторий на две недели, и теперь их со Стасом очередь заботиться о престарелой Мурке. Правда, Стас умчался в командировку, так что вся забота легла на плечи невестки.

Замок щёлкнул. В нос ударил знакомый запах — смесь лаванды, корицы и ещё чего-то приторно-сладкого. Злата поморщилась. Как же здесь всё… чужое. Идеальный порядок, кружевные салфеточки, фарфоровые статуэтки на полках. Целая армия фарфоровых балерин, которые свекровь собирала всю жизнь.

«А ведь это несправедливо», — вдруг подумала Злата, разглядывая безупречно расставленные фигурки. Почему её, Златины, вещи можно было выбросить? Почему её картину, последнюю память о маме, можно было отправить на помойку? А эти безделушки должны стоять здесь, неприкосновенные и священные?

Мурка требовательно мяукнула, напоминая о себе. Злата машинально насыпала корм в миску. В голове крутилась одна и та же мысль: «А что, если?..»

Она медленно обвела взглядом комнату. Да, конечно, Стас будет в бешенстве. Конечно, свекровь закатит истерику. Но разве не они сами научили её, что чужое личное пространство — пустой звук? Что можно прийти и переделать всё под себя, даже не спросив разрешения?

Пальцы сами потянулись к первой статуэтке. Изящная балерина в розовой пачке.

Злата зажмурилась, вдохнула… Выдохнула. Достала телефон и позвонила в компанию, где можно было нанять грузчиков. Одна она не справится.

Через час квартиру было не узнать. Шкаф, как и положено, переехал к другой стене. Диван развернулся на девяносто градусов — прямо как у них дома три месяца назад. Книги поменяли свой привычный порядок, перетасованные, как карточная колода. А балерины… Балерины аккуратно выстроились в коробке, бережно обёрнутые в газетную бумагу.

«Не выбросила же, — успокаивала себя Злата, запирая дверь. — Просто забрала. Спрятала. Пусть поймёт, каково это — когда кто-то распоряжается твоими вещами».

Коробку она поставила в дальний угол кладовки. Руки дрожали, в висках стучало, но внутри разливалось странное спокойствие. Правильное. Честное.

Вечером позвонил Стас:

— Как там мама, звонила? Кошку покормила?

— Да, всё в порядке, — голос звучал на удивление ровно. — Мурка накормлена, цветы политы.

— Вот и славно.

Злата положила трубку и прикрыла глаза. Две недели. У неё есть две недели, прежде чем разразится буря. Две недели, чтобы придумать, как объяснить свой поступок. Хотя… А что тут объяснять? Око за око, зуб за зуб. Не выбросила же. Не уничтожила. В отличие от некоторых.

Перед глазами снова всплыло мамино лицо. Как она рисовала ту картину, с каким упорством выводила кисточкой волны, как радовалась, когда получилось поймать оттенок летнего неба. «Повесишь её у себя», — сказала тогда. — «Будешь смотреть — и меня вспоминать».

Теперь вспоминать можно было, только глядя на пустое место на стене. И от этого внутри поднималась глухая, бессильная злость. На свекровь — за её бесцеремонность. На мужа — за его малодушие. На себя — за то, что так долго терпела.

Но теперь всё будет иначе. Теперь они поймут, каково это — когда в твой дом приходят без спроса и решают, что здесь нужно переделать. Когда твои любимые вещи исчезают, и ты не знаешь, увидишь ли их снова.

Злата подошла к окну. За стеклом догорал очередной летний вечер, но ей казалось, что внутри начинается рассвет. Рассвет новой жизни, где она больше не будет молча глотать обиды. Где справедливость — это не просто слово, а руководство к действию.

А балерины… Что ж, балерины подождут в коробке. В конце концов, это не так уж и долго — всего две недели. Куда меньше, чем три месяца бессильной злости и подавленных слёз.

Телефон взорвался звонком в семь утра. Злата даже не успела поднести трубку к уху, как из динамика донёсся истошный крик свекрови:

— Что ты наделала?! Что ты устроила в моей квартире?!

Злата молчала. Внутри было пусто и спокойно.

— Где мои статуэтки? Где балерины? Я их двадцать лет собирала!

— А где моя картина? — тихо спросила Злата. — Где последний подарок моей мамы?

В трубке повисла тишина. Потом снова крик:

— Немедленно верни всё как было! Слышишь? Немедленно!

— Как было? — Злата усмехнулась. — Знаете, Александра Тимофеевна, я бы и рада. Но ваши балерины… Они такие хрупкие. Знаете, как легко они бьются? Прямо как память о близких людях.

— Что… Что ты с ними сделала? — голос свекрови задрожал.

— То же, что вы сделали с моими вещами. Выбросила.

Телефон взорвался новой порцией криков, но Злата уже нажала отбой.

Через час примчался Стас. Бледный, всклокоченный:

— Ты с ума сошла? Зачем ты это сделала?

— А твоя мать зачем сделала то же самое с нашей квартирой?

— Но это же другое!

– Почему другое? – Злата посмотрела мужу в глаза. – Почему когда твоя мать выкидывает мои вещи – это забота, а когда я делаю то же самое – это преступление?

– Потому что… – Стас осёкся. – Подожди. В каком смысле «выкидывает»? Ты что, правда их выбросила?

Злата молча прошла в кладовку. Достала коробку:

– Вот твои драгоценные балерины. Целые и невредимые. В отличие от маминой картины.

Стас замер, глядя на аккуратно упакованные статуэтки:

– Так ты их…

– Просто спрятала. Чтобы твоя мать поняла, каково это – когда кто-то распоряжается твоими вещами. Когда кто-то решает за тебя, что тебе дорого, а что нет.

Муж тяжело опустился на стул:

– Знаешь… А ведь ты права. Мама действительно перешла все границы. Я просто… просто не хотел этого замечать.

Вечером они отвезли коробку свекрови. Та встретила их с заплаканными глазами, но, увидев целые статуэтки, осеклась на полуслове.

– Вот, – сказала Злата, ставя коробку на стол. – Теперь вы знаете, каково это. И, надеюсь, больше никогда не придёте в чужой дом наводить свои порядки.

Прошло полгода. В их квартире всё осталось по-прежнему: тот же диван у окна, те же светильники, которые Злата когда-то ждала на распродаже. Только на стене теперь висела новая картина — морской пейзаж, написанный профессиональным художником. Подарок от свекрови.

Нет, конечно, это не заменило мамину работу. Ничто не могло заменить последний подарок ушедшего человека. Но сам жест… В нём было признание. Понимание. Может быть, даже раскаяние.

Воскресные обеды никуда не делись. Но теперь они проходили иначе. Без попыток командовать, без колких замечаний. Александра Тимофеевна научилась спрашивать: «А можно?», «А вы не против?», «А как вы думаете?». Злата научилась отвечать спокойно и твёрдо: «Нет, это нам не подходит», «Спасибо, но мы решим сами», «Давайте сделаем по-другому».

А Стас… Стас наконец-то перестал метаться между женой и матерью. Понял, что уважение к родителям не означает слепого подчинения. Что любить мать можно и нужно, но позволять ей разрушать свою семью — нельзя.

Иногда нужна встряска, чтобы понять простую истину: уважение должно быть взаимным. И чужой дом — это действительно чужой дом, даже если тебе не нравится, как там расставлена мебель.